Читать онлайн «Европа и ислам  История непонимания». Страница 24

При постоянной помощи испанских рыцарских орденов и поддержке предоставленных Папой индульгенций король Хайме I Арагонский в результате двухлетней кампании — с 1229 по 1231 год — завоевал Майорку, а в 1232–1253 годах — Валенсию. Со своей стороны Фердинанд III Кастильский (который, как и Людовик IX, будет впоследствии причислен к лику святых) в период с 1230 по 1248 год занял один за другим Бадахос, Херес, Кордову и, наконец, Севилью. Эти завоевания снискали ему огромную славу: он был единственным христианским триумфатором в мире, где мусульмане и монголы, казалось, неизменно одерживали победу. Но тот факт, что Папа разрешил и даже благословил в 1246 году крестовый поход, который затем привел к взятию Севильи, одного из самых крупных городов того времени (несмотря на то, что именно тогда Людовик IX бросил все силы на подготовку великой экспедиции в Египет и Святую землю), еще раз говорит о том, что хотя Пиренейский полуостров и оставался «западным крылом» христианского фронта, испанский крестовый поход при этом был внутренним делом испанцев. Это мнение утвердилось до такой степени, что св. Фердинанд смог финансировать свой поход за счет «tercias reales» — то есть трети от десятины, которую собирала кастильская церковь.

К середине века Португалия тоже освободилась от мусульманского владычества: казалось, что установилось новое равновесие сил. Марокко находилось в руках новой династии Меринидов, которая в 1269 году захватила Марракеш; султан Меринидов Абу Йусуф поспешил по мере возможности усилить те гарнизоны, которые еще оставались в ал-Андалусе. У кастильцев даже возникали мысли устроить крестовый поход на Магриб. Но Альфонс X (1252–1284), сменивший на кастильском троне своего отца Фердинанда, предпочел закрепить свои континентальные завоевания, изгнав мусульман из Мурсии и оставив временно в их руках последний крупный город ал-Андалуса — Гранаду. За изменением границы между христианской и мусульманской частями Испании по-прежнему трудно проследить: в 1271–1273 годах многие христианские феодалы этой территории предпочли стать вассалами магрибского султана, а не Альфонса X. С другой стороны, великие эмиры Гранады из династии Насридов не желали покоряться меринидскому султану, который давал понять, что является их единственной опорой в борьбе с христианами. Более того, в 1279 году эмир Абдаллах Мехмед II заключил с Генуэзской республикой торговое соглашение, очень выгодное для генуэзцев, которые смогли основать в Гранаде свою колонию. Это говорило о том, что эмир, решительно настроенный играть независимую роль на международной арене, умел хорошо приспосабливаться к обстоятельствам.

Теперь, когда ал-Андалус был окружен Кастилией, арагонцы тоже почувствовали себя свободнее. Они стали меньше интересоваться испанским крестоносным делом и принимали участие в походах против мусульман лишь тогда, когда инициатива исходила от других — например, от правителей южной Франции, с которой Арагон традиционно связывали тесные отношения. Именно поэтому Хайме I Арагонский, хоть и с большой осторожностью, принял непосредственное участие в подготовке второго крестового похода Людовика IX. 1 сентября 1269 года он отплыл из Барселоны, но из-за бури ему пришлось вернуться. В декабре скромный арагонский контингент появился в Акре, но вскоре вернулся обратно, ничем себя особенно не проявив.

Англичане тоже обещали оказать поддержку французскому королю, однако отправление их войск задерживалось. Людовик поднял якоря 2 июля 1270 года, приняв решение — по причинам, которые до сих пор неясны — сделать остановку в Тунисе и только потом следовать дальше, в Святую землю. Было ли это каким-то образом связано с африканской политикой его брата Карла Анжуйского, короля Сицилии? Так или иначе, 25 августа 1270 года Людовик умер — вероятно, от тифа — на тунисском берегу, у развалин древнего Карфагена. Его брат Карл, прибывший в лагерь крестоносцев как раз в этот день, отдал приказ о возвращении их на родину. Незадолго до этого в Африку прибыл также Эдуард, сын английского короля Генриха III: поначалу он согласился отступить на Сицилию, но в апреле 1271 года возобновил свой путь к Святой земле и высадился в Акре в начале мая. Он провел за морем чуть больше года — и в сентябре 1272 года, разочарованный и больной, был вынужден вернуться. Эдуард был последним из видных европейских монархов, которые вели крестоносцев на берега Леванта. С тех пор, несмотря на усиленные призывы Пап Григория X и Николая IV к крестовым походам, остатки государства крестоносцев были по сути дела предоставлены своей судьбе, которая окончательно определилась в 1291 году.

В начале XII века клирик Фульхерий Шартрский, историк первого крестового похода, сложил восторженный и страстный гимн той роскоши и радости жизни, которую смогли обрести новые завоеватели Палестины, придя туда из неприветливых европейских широт. Кажется, что ему удалось выразить чувства колонистов всех времен, которые вдали от своей родины, за морями и горами, сумели найти — хотя и немногие — счастье и богатство. У Фульхерия мы также встречаем едва ли не случайно оброненные вещие слова «Восток» и «Запад», причем «Восток» — это не просто земля, которую нужно покорить, а объект любви, стремлений и мечтаний.

Что же принесли крестовые походы Европе? Господин Вольтер ответил: проказу. Каковы были главные плоды крестовых походов? По мнению Жака Ле Гоффа — абрикосы.

В обоих остроумных ответах есть доля истины. Они, однако, вырывают крестовые походы как военно-политическое (и, возможно, «колониальное») явление из исторического контекста. А этим контекстом было экономическое и культурное сближение Европы и ислама, укрепление взаимоотношений, которое в XIII веке даст толчок экономическому, финансовому, технологическому, научному и интеллектуальному прогрессу, так что это столетие станет одним из наиболее просвещенных и благополучных в истории средиземноморских областей Европы.

Среди положительных результатов, достигнутых благодаря целому ряду событий, в которых крестовые походы являлись военным аспектом, тесно связанным (как это было видно в связи с паломничеством) с аспектами социальными и религиозными, нужно назвать постепенное открытие западноевропейскими христианами другой реальности.

Было ли это открытие взаимным? Следует предположить, что христианство и ислам на пути познания друг друга шли далеко не вровень. Еще сам Пророк встречался с христианскими отшельниками, и первые мусульмане — за исключением бедуинских племен, отошедших от первоначального языческого синкретизма — были по большей части обратившимися в ислам христианами. Многочисленные процветающие христианские церкви Востока были очень хорошо известны мусульманам; в свою очередь, восточные христиане довольно быстро показали, что имеют неплохое представление о таком новом религиозном феномене, как ислам. Положение дел изменилось, когда высокопоставленные священники, монахи и ученые греческой Церкви стали получать сведения об исламе из вторых рук, главным образом через сирийские источники, и поэтому, возможно, в течение многих десятилетий недооценивали проблему возникновения новой религии, считая ее своеобразной формой варварства, не достойной особого внимания. Мусульмане же, хотя и знали или, во всяком случае, были наслышаны о румий (византийцах), не испытывали большого интереса к далеким и неотесанным фаранджий, с которыми в начале VIII века сталкивались только завоевавшие Испанию арабо-берберы. Так или иначе, того, что фаранджий — христиане, было достаточно для мусульман.

Западноевропейцы тоже не располагали никакими достоверными сведениями, которые дали бы им возможность понять, кто такие эти пришельцы и о чем они думают. В античной латинской традиции «Arabes» были molles, женоподобными и развращенными; их страна называлась «счастливая Аравия» (Arabia felix) — загадочный край пряностей, связанный с мифом о фениксе и с библейской легендой о царице Савской. Затем положение дел пусть и частично, но все же изменилось: мусульманские набеги на европейские берега и пиратство в западном Средиземноморье были, конечно, не лучшей формой установления дружеских контактов, но даже они стали своеобразным средством получения информации. Обмен дипломатическими миссиями между Карлом Великим и испанскими вали или багдадским халифом, письмо Берты Тосканской халифу, соглашения между сарацинскими пиратами и Гуго Провансальским — все это говорит о проблесках взаимного познания, пробивавшихся сквозь завесу неведения, которое тоже было обоюдным, но не равно активным с двух сторон.

Показателен в этом смысле обмен посольскими миссиями в 1076 году между Папой Григорием VII и хаммадидским эмиром ан-Насром, правителем Беджаии, по вопросу о христианской общине в этом городе. В словах Папы по этому случаю недвусмысленно выражено понимание того, что «хотя и по-разному, но мы с вами признаем одного Бога и ежедневно славим Его, и поклоняемся Ему как Создателю и правителю Вселенной».[16]